Рисунок Герты Неменовой
Р. Скиф
ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ ИНГЕРМАНЛАНДИИ
Предлагаемая заметка не стремится дать всеохватывающий очерк о поэзии Петра Чейгина. Хотя автор и знает давно поэта и хорошо знаком с его поэзией , он не может сказать , что всё ему ясно , есть вопросы , которые остаются пока без ответа .
Поэтому , не касаясь этих вопросов ( « подождём того , кто знает « - как советует восточная мудрость ), автору хотелось бы лишь отметить один штрих в поэзии Чейгина .
Существуют удельные споры поэтов о том , какое место в иерархии ленинградских поэтов он занимает . Но независимо от того , какой нумер История выдаёт каждому ( с неизменными перевыборами в каждом поколении ) уже давно ясно , что без Чейгина картина петербургско – ленинградской поэзии будет неполна . Я не рискнул бы выдать Чейгину исторический алюминиевый жетон с каким - нибудь из первых номеров . От этого меня предостерегают некоторые беспокойства . Прежде всего во мне гнездится подозрение , что в поэзии Чейгина нет универсальности , она слишком привязана к весьма немногочисленным темам . Если есть поэты , лиру которых можно сравнить с органом , то Чейгин , мне кажется , точно определил свой поэтический диапазон словом « сольфеджио » , которым он назвал один из своих сборников.
Согласимся , что поэзии Чейгина не хватает размаха монументальности и того универсализма , который бы позволил назвать его поэзию , хотя бы в совокупности, энциклопедией нашего времени . Действительно , все стихи Чейгина - это лирика , несколько камерная ; тема Чейгина – это тема своего человеческого и поэтического Я.
Но каждое стихотворение заключено в куколку или , скажем иначе , имеет «воздушный колокол » ( который бывает , скажем , у симпатичнейшего водяного паучка ), который включает в себя множество примет широкого окружающего пространства . Поэзия Чейгина свидетельствует этими малыми приметами об огромном мире , заложниками которого мы все являемся . Негромкое , чуть вибрирующее сольфеджио Чейгина поётся со своего голоса , даже если в нём , как в пении пригородного скворца , слышатся и иные мелодии .В гардеробе Парнаса , будь я гардеробщиком , я бы повесил скромное чейгинское пальтецо рядом с роскошными шубами великих и , в ожидании нового посетителя , посидел бы в уголке швейцарской над небольшим томиком Петра Чейгина.
Нельзя не отметить одно любопытное обстоятельство . Чейгина причисляют к петербургско – ленинградской поэзии . Но , перелистывая его сборники , приходишь к выводу , что город в его стихах не присутствует . Лишь изредка попадутся какие –то опосредованные или предельно метонимические намёки : « окраинный нагар » , « выхлопное железо » , « тротуарная слизь » , « похмельные трамваи » и другие , подобные приведённым . Приходишь к выводу , что стихия чейгинских стихов - это стихия природы . И это не пригородная , парковая природа с белеющими мраморными Афродитами и тайными беседками - природа Фета и Анненского , но неокультуренная , языческая , с той улыбкой , которая скрывается в бороде врубелевского « Пана » .
«Но шмель здоров и жаворонок светит,
и насекомая волна водой блестит ,
и вереск осторожный налетит,
чешуйки губ погладит и польстит
знакомством долгим с Валаамской медью;»
или:
« Весело
Влагу небесную
полночь озёрную
смешивать , плакать .
Жёлтая пена каменным берегом бродит .
Рыбий скелет на ладони твоей остывает .
Весело , милая ,
Солнце – утопленник мокнет.
Чайки канючат.
В мире предельно светло .»
Это природа до грехопадения человека , природа , природа ещё не утратившая свою цельность - не дифференцированная познанием и не отчуждённая утилитаризмом . Это природа не только дохристианская , но и доантичная , доклассическая , полна вещих заговоров и наговоров:
« Звезда в тюльпане объяснит пожар ,
Настанет ночь и принесёт на совах
качелей пение , да жизни тёмный щорох .»
где –
« Ландыш прячется , замешивая ливень ,
определив узорчатой малине
ухаживать за долей лунной глины
и врачевать добычею своей» ,
и где сам поэт «среди лесов и чаек», как щен «удивляется во сне : бабочке , живому миру , где он – панибрат жучку и навозной спелой мухе». Наблюдатель растворён в неотчленённом от него мире , над которым висит «надкушенное яблоко Луны», отражённая в «блеске зверей» ,а «Запруда Солнца» играет на «Колесе стрекоз», на «обвале кленовом» , где котёнок «солнечный юла» «лапой дыхание ловит у спящего» , а -
« Карасики - игривые ребята
за чепушинкой бросились , качают
подводное зелёное растенье» .
И взгляд поэта с «звериной цепкостью слепня» -
« горячей , чем зрачок
с поворота лосиного взгляда ».
А ухо , с чуткостью почти гайаватовской , слышит , как « просится , знакомый по приметам , к нам голос клёна « О , не прогони »!
Формируется образ , который кажется родственен образу летнего бронзовеющего Блока , который писал :
« Моя душа проста .Солёный ветер
Морей и смольный дух сосны
Её питал . И в ней все те же знаки ,
Что на моём обветренном лице ».
Сравните с чейгинским :
« Но мне хватает жизни однозначной,
простой , как перекрёсток листопада,
где неминуче близится засада
двух говорливых стаек воробьёв »
И тем не менее это сближение ложное . Ибо в пантеистический мир Чейгина всё время врывается Город . Как не скупы его внешние приметы , они искажают этот дионисийский мир , но не аполлоновым миропорядком , а ржавым хаосом , диссонансом металла , и диссонанс Города , помноженный на первичный хаос языческого мира языческого мира создаёт коллизии чудовищно разрушающей и саморазрушающей силы . Поэзии Чейгина не свойственны кульминационные взрывы - взрывы лермонтовско – байронического пафоса свободной стихии , но в ней постоянно присутствует мёртвая зыбь смысловой и душевной фрустрации .
Город является в стихах Чейгина то зловещим блеском далёкого купола Исаакия в грозовом закате , то столбом гари , подавляющей природу . И тогда понимаешь , что природа поэта Чейгина - всё-таки природа близкого пригорода . Даже не физическим «нагаром» , но самим отсветом Город делает ораниенбаумский снег Чейгина «чёрным снегом» , а поэт пишет « на срезе скворца и свинца».
Уже у Пушкина ( «Медный всадник» ) Город это не только его ампирно – имперский центр , но и его периферия . Если в живописи ( Остроумова – Лебедева ) первичная традиция восторга перед имперским городом сохранялась долго , то поэзия зрела быстрее. Не случайно Блок селился на окраинах Петербурга , на его фронтире , где камень подминает игры природы . С этой точки зрения Чейгин – непосредственный потомок Пушкина Коломны и «пряжкинского» Блока . Только , пожалуй , ещё и с традицией сходящего с ума Евгения и того символа Пряжки , который несёт в себе не только географический ориентир . Поэт является добровольным пленником Города , в котором он ощущает себя постоянно возвращающимся гостем, не имеющим возможности согреться около манящего , но холодного неона :
« Окраина . Трамвайное тепло
тремя копейками откуплено у ночи ».
Трагическое нуждается в иллюзии. Иллюзия - в опьянении « рюмкой Блока ». Но современному потребителю блоковского аи , настоянного на чёрной розе , является не « Прекрасная дама « , а смертная тоска . Диссонанс Города и хаос пантеистической природы , придавленной пятой « Медного Всадника « усиливаются чудовищным внутренним « грохотом бормотухи ». Форма стиха как форма мира разрушается , или же работает на пределе саморазрушения . Поэзия являет собою «… пеший лёт . Где каждый вертикальный миг - в пролёт ».
От безумия можно спастись бегством - подальше от Медного Всадника , в родное Сойкино , что у « Рамбова ». Ибо для того , кто « Високосным разладом пульсаций настигнут » -
« … ………………лучше средства нет
для укрепленья стойкости сердечной,
чем объяснение с моряной и скворечней »
Но и тем , кто постоянно ощущает своё «медное время на вырост » - «прожектор не даёт пошевелится». А если отвернуться от « прожектора » , то можно видеть чёрнобелую графику ветвей на фоне « снега Лансере » , подсвеченного далёким тревожным « фарным » светом :
« Обводит губы февралём,
что и не рад , что пожелал
такую долгую дорогу.
Снега в чернеющих стволах,
настой постройки деревенской
и карандашный профиль женский
на остролистниках стены
под лёгким светом заоконным
скользящим фарным
проступает.»
И страстная мечта :
« Проснуться -
ласковый рассвет
в кругу влюблённости синичьей »
Где выход ? Из плена Города выбраться нельзя , поэт сам признаётся в этом : « тайнобрачный город мой «. Тогда , может быть , следует вырваться из ловушки пантеизма ?
Как человек Чейгин чрезвычайно тяжёл , и это не является тайной ни его друзьям , ни врагам , ни ему самому . Мы почти все лишены чувства рода , и поиски корней иногда приводят к псевдоаристократизму . Чейгин не избежал тайной страстной жажды по « аристократизму ». Скупые замечания Чейгина о себе не дают представления о его родословной . Да и самому ему , похоже , не так уж много ведомо , кроме того , что он родился в Сойкино в крестьянской ( или точнее - в пригородно – крестьянской ) семье . Для меня гораздо важнее то , о чём Чейгин проговаривается в поэзии . Уверен , что многое из того , что он выговаривает , он сам не понимает .
Мне хотелось бы предложить такую схему , или легенду . Довольно много мне пришлось поездить с этнографическими экспедициями по Ленинградской области . Археология , диалектология , материальная культура убедительно говорят о том , что здешнее коренное население является обрусевшими христианизированными народами.
Хорошо известно , что Сойкино и его окрестности ещё в начале нашего века были заселены коренным местным населением , которое известно под именем « сойкинских ижор ». Я уверен , что Пётр Николаевич Чейгин - из них . Об этом , похоже , он и сам не знает . Но вот что странно – достаточно памятники устного ижорского фольклора сравнить с поэтикой Чейгина , с системой его образов , чтобы заметить их близость .
В этом , собственно , и заключается , на мой взгляд , неповторимое своеобразие чейгинской поэзии. Пантеистическое восприятие мира , близость к тайнам рыб , вод , к языку стрекоз , синиц , сов , шороху ольхи - у поэта и у народа , из которого он вышел и генетическую связь с которым сохранил , породило на русском языке сольфеджио Чейгина . Лесной и речной народ ижор со времён Петра стал растворяться в половодье мгоголикого русского языка . В наше время этот процесс пришёл к своему завершению , но последний поэт Ингерманландии - жив . В сольфеджио «пригородного скворца» Чейгина много иных пересмешек - от Блока и Ходасевича до Мандельштама ( а ещё более от Пастернака , хотя , пожалуй , через передатчиков ), но перечисленные - ведь тоже русскоязычные поэты с судьбой , чем – то поразительно ( в своей родословной ) схожей с чейгинской . Все они - пришельцы из других этносов , обогатившие русскую поэзию новой вибрацией слова , слова вечноветшающего и требующего непрерывного обновления.
Несколько слов об « оговорках» Чейгина . Одно из его стихотворений можно было бы назвать « Моя родословная » :
«Третье поколенье
по скворечникам селилось ,
тюрю ело .
По еловым отдаленьям
на стволах сидело ,
кукарекало.
А в четвёртом был дурак .
Ну – у дурак .
Муравьиный спирт не лил.
Думал.
И в ночи , и в белый день
не спал.
На берёзовой хрустинке
рисовал.
Слово строил …»
Я убеждён , что эта родословная не менее интересна , чем блоковская в «Возмездии» , чем у М.Кузьмина или пушкинская . Мне интересно узнавать древние поверья в чейгинской поэтике , где Нагорная проповедь смешалась с языческими купальскими наговорами :
« Всё - чересчур . И тем верней , (Обратите внимание на это
что на коленях , между верб "чересчур" . - Р.С. )
стоишь и молишься на серп » ,
или :
« Вы из креста возьмите
клубок ужей и домотканных стрел »
Здесь ижорский Пан спит с Христом -
«…ангел пролетел , знакомое перо
на ягодах , гудящих волчьим соком ».
В этой поэзии с вершин крестов слетают « вороньи семёрки « и « вороньи тройки « , что « крутят небосвод « и вороньи пасеки - признак древних западнофинских гаданий и ворожб . Поэта , обращающегося к Нему , тем не менее тревожит , что « нет голоса и нет вестей из леса «. Он сам не может понять , « что наболтано кровью родни , что юродством глубин полнолунья» , шепотами и шорохами « священных рощ » , остатки которых ещё сохранились кое – где над православными кладбищами ,хранящими рядом с крестами языческие жальники древних потреблений :
« Скоро майские силы , развейся .
Приготовь огород , посиди на могиле ,
Раз на раз не придётся –
Весеннее действо
снова крутит строку …»
ибо –
« Звериное почувство на рожденье
мать крестная напела навлекла
мать чёрная - пичуга очага,
замазка воробьиного селенья.
Исходная уловка для ума,
где санной речью выполнен просёлок ,
где жизнь моя – полставки новосёла –
открещивает время от себя .»
С ижорой вообще –то не всё ясно в истории . Племя это в русских летописях появляется позже всех - из угрофинских -, лишь в 11 веке , т.е. много позже веси (вепсы ), корелы и др. Археологи полагают , что оно образовалось смешением корелов и веси где-то в 11 – 12 вв. Название « ижора » не объясняется удовлетворительно из местных языков . Всего удачнее объясняется именем прекрасной дочери скандинавского конунга Ингигерды ( Ингергерды) , на которой был женат Ярослав Мудрый . Старая Ладога издревле , со времён Рюрика , была личным доменом киевско – русских великих князей , и в том числе на протяжении всего времени княжения Ярослава – личным владением его жены Ингигерды . Земли , на которых были посажены переселённые с Карельского перешейка корелы , а также местная весь и славянская землевладельческая верхушка , носили очень долго название земель Ингигерды : « Земля людей Ингергерды » , Ingermanland . Скандинавы , а затем и русские называли местных ингерами . Древнерусское носовое « н » исчезло ещё в 14-15 вв. , а « г » в полном соответствии с русской фонетикой превратилось в « ж » - ингеры , ингара превратились в ижору .
Затем и ижора стала постепенно превращаться в русских . И лишь на чьём – то вполне российском лице видишь отблеск уже исчезнувшего . Но исчезнувшее – это то , что не существует . И когда думаешь о том , что исчез целый мир представлений возможностей , то сердце не может не наполниться печалью . С Петром Чейгиным произошло воскрешение этого , казалось бы , навсегда погибшего мира . Он поведал о себе , и мы узнали о нём « сквозь грохот бормотухи « , сквозь пересмешки пригородного скворца и тяжкие железные ритмы Города – он вышел и обогатил нас Чем ? - Ещё трудно разобраться , но « подождём того , кто знает ». Может быть и задача всей этой исчезнувшей культуры растворившегося народа и заключалась в том , чтобы вынести хотя бы одного , кто мог бы поведать о ней - и обогатить другую судьбу своим древним и неразгаданным трагическим опытом . А сейчас , относясь лишь чисто эстетски к этому опыту , хочется вспомнить , что :
« Так сладко бывает бродить ,
настаивая настроенье .
И опыт пчелиного зренья
поднять до всемирного мненья ,
и мысль отпустить на зенит . »
Ю.В.Новиков
« Часы » ,№31
http://kkk-bluelagoon.nm.ru/cheygin_2.htm
Community Info